Творчество Тарона Гарибяна

Вступление Новости искусства Жизнь Тарона Гарибяна Творчество Тарона Гарибяна Люди вокруг Тарона Гарибяна

Стихи 1965г. Тетрадь 1.
 
Стихи 1965г. Тетрадь 2.
 
Стихи 1965г. Тетрадь 3.
 
Стихи 1966г. Тетрадь 1.
 
Стихи 1966г. Тетрадь 2.
 
Стихи 1966г. На отдельных листах.
 
Стихи 1966г. Тетрадь 3.
 
Стихи 1966г. Тетрадь 4.
 
Стихи 1966г. Тетрадь 5.
 
Стихи 1966г. Тетрадь 6. (23 мая 1966)
 
Стихи 1966г. Тетрадь 7. (весна-лето)
 
New! Стихи 1966г. Тетрадь 8. (лето 1966)
 

Продолжение следует…

Разделитель

Стихи 1965г. Тетрадь 1.

Лететь стремглав, разбиться -
удел птицы.
Рифма пригодится.
Лететь стремглав, разбиться -
незримый удел птицы
богов холодных.
Везде одинок.
Пчела пела о единении
мира добычи меда.
В пространстве сил скоротечных
есть природа, она бесконечна.
Что нам до меда?
Ведь мы - птицы холодных богов,
чья сладостная боль в кончиках пальцев,
чья кровь клюва питает невесомых пчел.
А впрочем, весомых
тяжестью крыл миллионных,
шариков белых и алых -
сборище сил движений Вселенной
по закону, что я прочитал.
От ветра до ветра магизмом крыл
от боли тяжелой
вздымал белый и черный хвост
над вершинами воздвигнутых армий
сил тяготенья обузданных.
Если сам я - спокойно бегущая лошадь,
грудью упругой, мускулистой, рассекаю закон,
и если даже стремление ветви - не быть колыхаемой -
враждует для пользы полей тяготения с ветром,
то это всего лишь свист ветра,
тягуче-тоскливо-ликующий
в гриве коня.
Тяготенья закон - он же есть сам,
который сам листья и ветер.
О, твоя грудь мускулистая, упругая, золотая!
С ночи от твоих очей залив глубок и искрист.
Жажда, тобой, гривой, дымом, кровью упьюсь,
миллионами солнц в недрах кровей
морей стремительных.
Натиск, поток резво по волнам степей.
Ветер полей, игрищ веков усталых,
в ноздрях - сокровище трепета земли.
Выражение звезд в усталых глазах скакуна,
если плачешь.
Свят, свят, свят, свят, колеса копыт,
склад[ок] времени упругих, и сильных,
и гибких в былом.
О нем потом запоем вдвоем,
когда породнимся.
Хохол на спине телеги,
черный пламень бегущий, родной,
портной не дал рабу лучше, чем ты.
Табу на загривке твоем
седока отпугнет - не служи.
О, ты, в ком распластан, застыл
веков непрерывный бег -
крови и солнца ком!
* * *
Я узнал вас в полосатых узорах
покрова лягушки,
белых ягод полей -
посуда для медвяного запаха зорь.
Я узнал, и если я ветер,
по молодости лет вспарывающий
волну груди белыми кольцами
рогов волов веков,
то вы - ромашка, ронявшая лепестки
черными крыльями жука,
уходящего ввысь по спирали,
откуда вернется добычею чайки
или волка, не важно,
то я все-таки знаю,
что все мы летим на одном корабле,
где в облаках описываем
танца свистящие линии.
И если все мы, вращаясь лепестками
в безосом пространстве,
уйдем от пятипалой притягательной силы,
ведущей солнце,
то где-то пыльцой осядет моя рука, и ваша нога
до нового цвета иных времен ветров,
И если художник попадет, как зуб,
в ячейку черепа веков
по объективным законам времени,
чувствуя их, как голубой нож,
остро и светло вошедший в ребро,
то я - всего лишь звезда, мзда солнцу.
Свистя, рассекая поверхность озер,
упадая в глубокую толщу морей,
освещенную искрами "я"
та звезда, что, упав, не горит у купав,
осветит нас.
* * *
Пошел по дороге понятной и близкой,
а вы говорите, что в этих ботинках бегуну узко,
и что я мальчик, бегущий с остро отточенным ножом,
пробивающий, прокалывающий уши собакам -
грудь с грудью, с острым ножом веры,
уменьем проноситься над вами
и вновь упадать для толчков.
Песни, пески,
гигантские шаги чайки
над морем тоски -
то вы бейтесь рыбой
белой, блестящей.
В бледных сжимающих пальцах моей тоски -
бадья ласки голубой воды с рыбой застрявшей.
В умных глазах ловца
двуногих рыбей -
стада табунов,
уходящих спирально назад.
 
Вариант
Пошел по дороге понятной и близкой.
А вы говорили, что в этих ботинках бегуну узко,
и что я мальчик, бегущий и ловкий.
Остро отточенный нож ковкий
собакам проколол уши.
Грудь с грудью – сыпались вши.
Уменье проноситься над вами, скотами.
и вновь упадать для толчка,
что было нескромным
Зевакам нельзя задрать кверху шею на рею.
Гигантские шаги чайки над морем.
О, моя сладость, над морем голов
прошедшая младость!
Петли Бог миловал, вам милый я.
И если я, остро бегущая лошадь,
разбивал слезы морей-людей,
то я доказывал, что мальчик, если не вырос,
сильнее зари колокольной -
свистом в ушах сердца-перца,
где обида на взрослых гнездится.
Вы не отгадали, что вы бьетесь рыбой белой,
розовой, в неводе блестящем неба.
Бой времени вас отрезвит.
В пальцах тоски – бадья ласки голубой воды,
где застряли стада табунов, уходящих спирально назад.
Точка возврата. Бумеранг промахнулся.
Ловец его не поймал.
* * *
Если рукой вам всплеснул -
держите веер кобр,
остро отточенных стрел тоски.
Салазки, для проходящих детей неба ласки.
Гигантские шаги по мосту -
мои листки, мостки.
Га! гикнул индеец красный
в небо черном,
боевой петух он, веселый и стройный.
Резкий удар ал,
солнце-диск ударял металл
мальчик из металла метал,
дискобол об лоб толкнул вол.
Шли турки по станице,
бросали выкрики грекам в руки,
в колеса палки-спицы
Кто виноват? Я брат
земли, солнца козодой -
услышали вой?
Полн, доволен собой,
и склонился низ,
и видел нарцисс.
Ласки ракушка, море,
пловец беззащитен.
И если я даже хотел сказать
то, что не вышло,
небесно-чистый сердца омут -
не вам суд.
Уйду вперед.
Понурых баранов стада,
гордилась война…
* * *
Если души шары из груди мускулисто-белой
на лист одушевления (арена художников) выбросятся
полыхающими вздохами, охами -
охали ветви сердец тех, кто не тот.
И если бегущий мальчик
ножом отсекал ветви ромашек,
хвостов товарищей, на крышах
клубами червей свисающих,
не вкусивших точки хребта крыши,
где на более гладкой и очень малой поверхности
мирка полноценного, огнецельного,
скрестились лучи душ моих,
то все равно он - блестящий пятак,
диск или гонг золотой
в синей мерцающей глади полей невесомых
гоняющий рыб веселые стайки.
У них слезы пристыли, к глазам спайки.
На поле гоняющий, жаркий, в поединке яркий,
в братстве нежного сердца
комок язычок тугой и красный,
в грудку березы стучащий тук-тук.
И если вы не узнали
мальчика веселого, красно-голубого,
меняет маску он,
и говорит из прорезей глаз стальных лезвия,
что море угрюмо и мерно бьет пловца "я"
в искрящийся бубен скал устоев.
Все равно я мальчик,
в своих дровнях-саночках
котят ад, тарахтя, пыхтя
проноси когтя, как тебя я свой скарб
и веселый наряд - суровый взгляд
и ласк наяд
с домами орлами и цитаделями -
не без цветов, их целый штоф.
В пузырьках остов льдин,
охваченный взором - вором,
метких моих стрелков дозором,
и странников волнистых,
очами-лагами ведущих путь,
размеренно-резкий.
 
Но ною,
кобылой времен
отхлестан понурых извозчиков строй.
Стой!
* * *
Ты – Бог. Сознанье вырвалось,
и ты погасил его,
И вот ты в оковах.
Ты – Бог. Сознанье вырвалось,
и ты погасил его.
И ВОТ ОНО ВНОВЬ ПОГИБАЕТ.
* * *
Вы медленно, мглистыми птицами
пролетая, клевали, клеветали.
Я вас проклинаю громом молнии звезд,
горящей жаровни глаз.
Таз град, таз на вас,
таз скалы великаны,
из вашего утлого мозга таз.
Я сказал "кха",
кобры сердца взвились и впились,
и слезы лились,
и ровно омылись камни мести
раба царя морей, песчаных полей.
Ветвей анчар, янычар
грозно-серо-седой,
дышит серой груди родник,
груди золотник…
* * *
Тетива дерева тетерева ток чпок.
У Варвары –кулек, впрок уголек.
Варваре в бок штык тык,
ног рыг наутек.
Ног рык клык кок,
кис, пис, с неба луны рог вис.
* * *
Сумашедший ведший
вед веды волов певших.
На круглом роге воров зари,
ночей посланцев,
играли трели мостов,
недалеко, за долом, распростерших
гребенки и волосы рек,
евших росистых трав России на берегу.
Ел на круглом роге зари
взор вора, ночей посланца, звезд танца.
А я хрустальный, глубинный цветов остов
мостками нес, нов.

Стихи 1965г. Тетрадь 2.

Эпиграф:
Так, как только
связанные люди
могут рыдать.
Но ты не услышала.
* * *
Так дерзко мыши бежали с крыши,
а тамтарам шагал над вами.
Овечий ноктюрн, крик кур в туманных далях.
Меж осок катали грозные чуреки
согбенных елей веки,
и на озере воображаемый садовник низкорослый
пел нам, как я вам, о скоротечности спичек
в широких и нежных взорах зари туманной,
о скоротечности рыб серебряных,
стремительно-струнных
в утробах нежных рек,
блестящих меж ветвей грозы полночной.
Бежали бледные овцы
на глубинах зари,
вздымающей как нож, на смачный пир
и встреч селедки черноморской
с тоской стеклянного дрожащего барашка.
Дыханье рек вдохнуть чурек,
живительно коричневодопадных,
и солнце грусть свою прольет
на сердце мглистых гор в туманах неоглядных,
где конь стальной – из века в век менял он шкуру -
помчит иных лить воду в решето
для экскаваторов, железок, шестеренок.
* * *
Швеи проворная игла
берет живот за ребра боли,
и солнце весело смеется
над тобой, и мной, и вами.
Когда б не посылали пушек
бить солнца малолетних деток -
луна, звезда и дальше
до кошара простого,
не мыли бы в туманах ядер пятки,
и на других друзей могил
не клали бы заплатки,
и небо ясное живет
не пачками обломков тоги -
в ноги упал бы вам.
* * *
Зари воспрявшей голова
на пальцах ваших заиграла
великий гимн дерев
и неба чистого, как девки покрывало.
Но вы карабкались по палке, муравьи,
когда земля уже сгорала.
* * *
Схематичность устоев,
должных попрать времен
ноге, окованной для боя,
я дам вам, если двое
на стуле друг для друга от младости
хоть раз без ссоры до зари
один из мигов проведут.
* * *
На высоте глубинных волн реки,
морей хозяйки медноводорослой,
мы ели цепь ржа-медно-золотых
и бурых звезд
перемежающихся не для нас событий.
* * *
Для вас, друзья, событий наших,
и кованых столетий,
вертелось солнце,
и для вас свисали звезды
из глубин вселенной,
чтоб мелкого ядра заряд
из солнца и сомнений
себя частицею их странно сознавал.
* * *
Пошлют иных лить воду в решето,
где больно отзовется "о-о-о-о"
на шеях елей мглистовзорных…
* * *
Ловить слова,
как ловят зайчики на крышах малышей,
в студеных взорах оленихи
испить пернатых сталь, завет волны суровой,
грудью непокорной
услышать звон в колоколах ребер
солнца восход.
В колоколах волны
ударить грудью в строй берез
для мирных песен.
Пить сосны медвяный сок,
груди сосков моей орлицы.
Закрыть мои зеницы,
голубые уста.
* * *
Вы же – незабудки
в поле рос, необычайно сизых.
Враги - черным пятном крыл орлицы
(охоты орлицы на зайца)
бегущего пятна зайца серого
на голубых просторах незабудок.
* * *
Если я царь, бог, воин -
воинствен, щедр,
покорен мановению
девы отца богов.
Змеи пояс - в подарок.
* * *
Дилетантство меж ребер
свой показало конец - змеи головка.
Пить воздух, зеленый и росный.
В гриве слов елей прятался лев.
Лей речи святой покров на плечи
рослым служакам войны богов.

Стихи 1965г. Тетрадь 3.

Попишу, напишу, то пишу,
что вам казалось мудрым
при свете звезд глаз,
и глупым - при свете фар
меднорублелобых.
Чтоб сорочки имели оборочки,
сапоги – носок блестел,
ты улетучилась, белая мышь-летучка,
ты, моя голубоокая, розовокрылая девочка,
муза фламинго.
Цвета индиго небо над нами,
морей опрокинутый суп,
сруб веков, замшелый и мглистый,
над которым летишь ты,
песнь одиноких
голубоглазая.
* * *
Пожиратели звезд
и высиратели снежинок.
* * *
Молчание есть вопрос напряженно-тягучий,
нож, из шеи дикаря торчащий,
вен голубизна,
молчаливо невыносимо тягучая.
* * *
Чистый кобальт морей несу
для сияний того, что вы потеряли,
и нитью серебряной струнной связали,
и бросили на дно колодца веков,
глаз белых Спаса.
В одежде смерти встану из гроба домов,
покорно-непокорных,
по волнам сияния веры взойдя,
струясь белым сердцем над всем, что было.
В волнах серебрянно-алых нитей
для Аллы песнь запою,
и буду птицей ночи черной,
белым и лунным богом,
трубы заводов мстяще бледно-голой змеей.
* * *
Плыли, ныли,
в каюте горько качались стойки,
и пенье чайки, и пена пива
в больной голове и пьяной.
Море качало моей, о Боже,
бадьей усталой,
на плечи нити волос упрямых
спадали плети,
и поезд-рыба взлетел на мину,
и все, и ах! Это страх,
казенный, тупой, немой,
не, не мой!
Нам, морякам, волос, и жизнь,
и жизнь, и волос,
и волна, и пена,
и песня, и кружка,
и ноги, и ядро, и руки,
что остались у ствола,
к которому прикипели.
И пели "Раскинулось море широко".
Дверь в храм, где рыбы и крабы
на груди звезд морских
клялись уйти для новых появлений
в водах иных, и сырых,
и зеленых, и грешных.
Взойди, Богоматерь матерей,
небес, земель и пароходов,
воззри с небес на слезы, жемчуг наш.
И паж человечества
повлечет за тобой, как прежде,
мантию, увитую сетью
застрявших в ячейках людей.
* * *
Клянусь жизнью пятен
в просторах осени
привольных безрогих небес -
лик Христа написан небом мелом
в омуте звезд плачущих,
и круг хороводом водимых
кистью моей
на небе тоски и крови моей.
Опять приведен на закланье
агнец седых матерей,
утробы морей полей.
* * *
Милая, ты кости греешь
у костра чужого,
А мне ожоги врезались
пенькой у подбородка.
* * *
Змеей нависли,
где нож над городами висли
первых христиан, последних,
и верблюд тоски
рукою слизывал небес носки,
и пятки играли с сердцем в прятки,
что есть биение многих
в когтях у кошки птиц.
* * *
Не выдержал стакан, лопнул, хлопнул, завизжал,
в сумашедший дом попал,
где под бровями бракоделов
(ловили поделом их в переулках
ухажеры денег, мои посланцы),
и танцы под бровями зазнаек.
Из заек полк густой нерасчленившихся имен
был изгнан из закона метлой.
Рабы. Рыло, глаз щели.
А дальше сендвич с сексуальной приправой,
табурет и секира глупости, вечной скорби мира,
где Бог подхихикивал в бороду
жалостливо и беспощадно.
А вы думаете, можно вторгаться тупорылым хуем
в белый священный мозг,
вселенных бегущие пятна?
Или рвать когтем якорей крепкие жала?
об щеки, которых не ты обжигал?
Не имеющий ветра, предавший солнце,
пожравший солнце!
Множество точек жизней, смертей
опрокинуты пухлой и бледнолицей
женой на твой обеденный стол.
Ты съел испускающий вздохи живот.
Вот если бы явился мой соратник -
костей клык, подарок слона,
в бивнях, в ячейках пальцев зажатый
сведением дуг под натиском зовов
проданных вами богов!
Вселенная – шар, грудь,
оковы морей, горных цепей,
где мною воткнут священных животных клык.
Или жало змеи, острый изогнутый зуб, извиваясь –
искры и месть над головами-шарами
ощетинившимися ежами.
На черном бархате времен -
огни восстаний, злых, как самцы матерей.
* * *
Не будите тоску, она ощетинилась зубом.
А вы знаете, если камень метнут
двуногому зверю в сердце,
распростертое, как ковры,
луга синь, нежное ракушки тельце,
просторы морей,
где переложили луч
на семь неразгаданных тайн,
вы знаете, что тиснут глаза голубые?
Уста, те, что ласкать и ласкать,
они скажут одно:
как жгут полосатый,
остро и больно спиралью
войдет вам меж ребер смерть.
Сердцевина сердца,
семь колец счастья,
семь на семь – боли…
Дробить колеса.
Кто я, не замеченный вами?
Пятно голубое на сером?
Или расстояние от А и до Я,
низ и верх невозвратных седин?
Скорее – кольцо в свисте ветра,
и синие резкие вспышки,
движение точки над бездной,
ведущею след.
Вед. Вед. Не вед,
а просто рыбка,
недолго дрожащая в неводе.
* * *
Не надо много слов,
чтоб объясниться на закате.
На самокате - заря,
а мы в покатой горке
сидим в норе.
Была сына, была,
спи, мальчик, уа, уа.
* * *
Зачем с клещами время-акушер,
лохматый, непонятный,
знойно-студенисто-хмурый,
тащит из врат, священно-волосатых,
губ, глаз – источник слез,
паренья, орлана хвост, и реянья.
Володе - спьяну, от тоски.
* * *
Вася-портной,
спой с перепою, с ной-ною,
старому, горбатому, кудлатому!
Стой! Спасибо, Вася, друг, Брук, Кук.
Ищи, Вася – нет ли карася
вчерася на Дону, двору, колу.
Герб, борода.
Васе – хвала.
* * *
Мама, плачь, в корыто начь
капусту, крапиву,
две ложки сметаны,
доенных у берез.
Прекрасные щи
для убеленных седин войны
времен привычных
коз отпущенья.
Вот вам ответ на вопрос глаз
подернутых заботой муравьев.
* * *
Стволов сосновых стали верхи
над цепью труб, кадящих панихиду.
Когда же сдуете махину,
из чугуна костей машину,
что людям – нож в спину?
* * *
По морям, по волнам,
нынче здесь, а завтра-под землею.
Мыл дождь, где гнил скелетов
ненаглядный храм,
что есть для Бога – звездный хлам,
куда бросал горстями в печку,
то есть сырье сырое на перепечку -
в мух, или…
* * *
Это ишак.
Это же упрямый, как Тарон,
на ровном месте шишак.
Где твои прядки, уши, складки?
Это же воздуха ворсинки, грядки.
С бело-пушистым хвостом-свинцом
лев копыт ревущий,
солнца и трав дикий и добрый слуга.
* * *
Это же вам глупый и злой мальчик
"фи" показал из масок, ракушек, щелей!
Кто виноват, если в маску ракушки
сегодня я из пространств
воздух туманный поймал?
Диких скачков кобылиц зрачки,
моря голодный рев, табуреток веков.
Башня-маяк, Маши маяк, мой каяк -
это же меж камней голодных
добыча, ловка и легка, ускользает
от - столкновения для.
Зари молочный телок
ноги расставил от пашни до пашни.
Это же кудри, облаков венок
над шеей твоей Маши.
* * *
Абел, Дзимбел, метель.
У обывателя в хате
два лишних ухвата, цветы, горшки,
и грозный папа
нас вел дорогой в никуда,
куда тянулись понурых баранов стада овец.
Малец держал над нами
цветок жандарма – палку,
и хохотало небо до упаду.
* * *
Эх вы, души моей крики и стоны!
Что вы рваными крыльями белых орлов
бьетесь хлопьями светлого мяса
над лесами голов людей, домов,
над вершинами и краями
достижимого людом?
Или в мерзлую землю
щупами острого тока вливаясь,
хотите сгореть в ее сердцевине?
Хотите чего вы? –
Покоя? Смерти?
Безнадежности иго сбросить жаждется вам?
Или вы дети мозга больного и сердца разбитого
пулей непризнанности людом любимым,
презираемым, жалеемым мною всегда?
Да!
Что же - милосердные очи Спаса,
бело-огненные очи Его, рослое тело,
влюбленное во все твари сердце Его,
и вселенная, рухнувшая в мозг Его,
всеобъемлющий и громадный –
не опора тебе, не урок?!
- "Я изнемог."
- "А я не изнемог,
когда комочки обиды впивались
в мой изъеденный слепнями лоб,
и гвозди неблагодарности
лютой болью впивались
в каждую клетку моего существа?
Изнемог ли я?
До чего слепышей жалко!
Здесь не до боли личной,
когда они все – мои, и так слепы,
что обречены возмездию тления,
слепы, не видят меня -
что за чужой болячкой
себя не учуешь.
Вот, детка.
Ну, что, встрепенулись
синие души крылышки?
Что, лбина дум разгладилась
парусом надутым?
А руки-лучи с потоками синей крови людской
синими вен ловко рубанок дело перебирать принялись.
Хорошо, ладно.
Вот, так, детка".
Дальше?!
Дальше – молчание,
и терпение, и труд,
и золотые очи Спаса искать в ромашках,
в твоем существе, таинственном и милосердном,
моя жена, мои дети и братья.

Стихи 1966г. Тетрадь 1. Январь-февраль 1966г., поездка в Ереван.

* * *
Идеал мужества из глупости -
лопасти, за которыми
ползут государств тельца,
господа яйца.
Ложь.
* * *
Самая страшная борьба - борьба с глупостью.
* * *
Солдаты! Убийцы убийц!
Пожирание собственных конечностей из слабости.
К боли слабые, вы растите сильных
своими черепами, корнями в вазах черепов.
На ошибках не учатся, ошибок вообще нет.
В большом косяке - отставание, упадание на дно.
Подобно - листья, кружась, и стремясь подняться -
отстают, тонут, исчезают
в синей, глубокой и непонятной,
а, впрочем, понятной.
Вы видели? Что прочитали вы
в глазах окуней морей,
застрявших в сети рыбаря, сильного "я"?
Это же мы, каждый,
глубокими белыми бесконечными
(в каждом - бесконечность!),
сотрясаем ячейки звезд -
мзда за ромашки в поле, за тоску о любимой,
за возможность петь, нести солнце в ладонях.
Слава Эдит! Она уже звезда.
Невод. Кто же ловец этих белых телец?
Конец.
Подпись к рисунку, изображающему старика:
"66г. В глазах стариков прочел я обреченность мира. Тарон."
* * *
Неба восток,
наших душ острог,
песен невиданных сток.
Сто крат благословен
звезд, простершихся над нами,
цветок.
* * *
Мои песни - рабы.
Поколений рыбы сверкаются.
Вот они, грозные стражи волны.
Море перемежающихся по меже имен
алой богини войны.
В полях беглое пламя войны языков
по остову песни пройдет.
Содрогнется, замрет перемет.
Рыбы ловец
конец саблезубый поет
Бегло листы вороши(т)
заметных страниц
вещей завет.

Стихи 1966г. Тетрадь 2.

На обложке
Я жизнь пробую,
как пробуют девочки пух тополиный -
руками, ногами, ножками шагая,
приминая кленов листву, листья…
* * *
Плачь, человек, раб рыб -
хлеба не треба?!
Вычь, вап, выпь…
Белогрудых кобылиц стада.
Века злобы.
У ног моих не плакала ты.
Я падал вниз и вниз -
ты с откоса, стоокая,
стояла, смотрела,
не ёкнуло сердце засохшее.
Львиц исхудалых дорога,
в сумке завтрак несешь,
чтоб дышать и не падать в омут.
Режь сотня.
Плачь, плачь, палач -
тебя не зовут мир скрипачей,
мир смехачей.
Плачь, палач плеч.
Закоснела дорога,
куда? Оттуда.
Бежал, жал руку свободы,
скуку суку прогнал.
Бал вал бал…
Пулеметов чертики малые, малые,
свинцовые струйки юркие.
"Беги!", вскричал Юрка. "Тебя я не забуду".
Где? Когда? Чья-то нога.
Опять вокзал огнями загорелся, ал.
Бегу оттуда. Сосны, вслед маши(те).
Костер погребальный, зал вокзальный…
"Не словят! Не словят!" - слова горят.
Прядь волос у лба,
змея, хвост вис,
юркнул, кис…

Псалмы

1
Я жду, весь пронизан, пронзен
зелеными тонкими нитями ожидания.
Ведь было, было -
мало-помалу движение душ
друг к другу по кругу.
Это два шарика сместили орбиты
друг для друга и третьего для,
и разомкнулись.
Сила полей ушла.
Разлетелись в пространство,
но связаны, связаны…
Из двух прав тот, чья цель - большая.
Цена предательству - грош, трусость и смерть.
Так я хочу!
Господи, пусть будет жестоко наказан меньший,
не ставший, не стоивший!
Длинные корни седин глубоко внутрь ушли
и корень твой голубой, алый, обвили.
Господи, помоги! Средь многих,
кому заслонила нажива -
по воле Тебя, Господина.
Может, не надо и говорить псалмы Давида.
Господи, уповаю на волю Твою,
Господи, молю - хочешь,
пусть неотгаданный,
станом все глубже вглубь уходя…
Имя Твое не хочу обронить,
прикованный к свету звезды невесомой,
горящей в каждой клетке твоей, моей.
Хочешь, уйду вглубь, в волны?
Имя Твое на устах горит,
в сердце горит, жжет, огнем разливается.
Волны смыкаются,
я - вглубь
по велицей милости Твоей.
2
Сколько невинной крови вы пролили?
В прорезях туч, с неба, оттуда, я вижу вас.
Я не прощаю вам, но Бог вас прощает.
Я же прощаю, прощаю.
Мгла. Темень непрощенья. Мятеж.
Моя мысль не утухнет.
Умру - в сердце каждом
услышите правды толчки -
о том, что против обвинения в лжи
я выдвигаю огонь не прощать.
Доверишь ли волю Свою?
Вы убили однажды, вы ждали
второго, желая раскаяться.
Кайтесь!
В ногах валяюсь у вас, пью сок ваших ног,
я раб ваш - за это стрелы.
Идите за головой моей!
Не верю. Не верю. Верю!
Пою, падаю навзничь,
и счастлив, и рад.
Господи, прости!
В чем, за что, ничто…
Вы слишком виновны.
Не оставляй нам долги наши,
яко же и мы не оставляем.
Может, ложь - у чертей кутеж,
может, ложь?
Глас спокойный, уверенный, взял и сказал:
"Бери, иди, будь тверд, как утес,
летя под откос".
3
Беспощаден Ты, дай к ногам прильнуть!
Выпей меня!
Господи, лицо Твое ужасно!
Пей сок мой! Недостоин я.
Что в отравленном соке моем Тебе?
Ты же породил его чистым.
Он умер, очистился, Твой стал.
Суд Твой, но не страшусь - воздашь мне.
Пейте меня!
Может, березе сок свой отдать?
Твердость каяться в ошибках.
Чем грех первородный смывают?
Чем? Чем? Мечом, огнем, милосердием.
Встали. Пошли. Аминь.
4
Раб Твой я,
с городами-пашнями в ошалелой башке.
Меня Ты родил, Ты волен убить, разъять
светлый божественный храм.
Плети кишок, цепи кишок,
порывов слабы и сильных мешок,
Ты волен выплеснуть
в море кишащее звезд.
Ты дал мне радость себя созерцать,
как могу я забыть, не понять?
Рыбка я, мельчайшая рыбка, раба.
Дала, даю, хочу дать,
отдать обратно себя.
Пойте так за мной вслед:
"Убили меня, плачь, земля!
Или, хочешь, не надо, не плачь."
Вы ли не повинны в крови Христовой?
Раб я, царь я, малый лихой
с красивой и умной твоей головой.
Стой!
Любовь - это же ответ,
это же благодарность за пищу,
за жизнь полноценную, огнецельную.
Но - огонь она, говорю вам, огонь!
Вы играете с огнем.
Предатель Куприн! Гранатовый браслет -
у убийцы любви на руках.
Огнем, огнем горит сердце-факел,
и ровно, и твердо.
О, ужас, дыхание смерти,
часы неизбежно идущих, бегущих, стремящихся
черно набатом грозящих секунд
Холодею.
Что вы хотите, обокравшие мое доверие,
желавшие залить мой огонь
серебром здравомыслия?
На что вы рассчитываете?
Поединок между мной и вами
будет продолжаться всегда.
Я - игла, ведущая нить за собой,
гроза, молчаливо над вами сгустившаяся.
5
Ты отличишь голос лжи по силе,
ибо голос правды - слабей,
сильней, нужней.
Не загрязняйте тело совести ложью.
Среди уколов сильных и слабых
ослабнет, не различит,
в раскаянии обезумев, не отличит.
Слабые вы. Мир вам до лучших времен.
Правды закон.
Ярок огонь.
6
Молись, молись, дурак, раб рыб,
кузнечик полей, царь людей!
Пейте, пойте, хлеб ешьте,
воля Твоя, предавайте.
Солнцем клянусь,
вы жертва слепой мести Бога.
Пролегла дорога,
земля - чаша,
за ней власть не ваша.
Взрыв происходит,
если сила отобьет, нарушит
число колец ядра.
Не дайте силе неправды
пробить ваше лицо-яйцо.
Проникновение в ядро силы
родит энергию. Се - человек.
Ядро силы, защиты полей преданности,
ковчег дум, страданий,
начало раскола, и тут же конец,
венец, взрыв. Се - человек.
Тополь, береза - за.
Силы полей неизбежности.
Время судья.
7
Священная вещь - умирание,
смерть спокойствием мерить.
Березы, склонитесь в молчании.
Как, стоя, сосна безмолвно падёт,
опрокинув седой небосвод на себя,
так я.
Сердце, слеза, сила, молчание.
Нож торжества искрящийся
на теле звезды Земли.
8
Истерика, истерика, бурная река.
Не рёк он, а просто ярок.
Онега, дай утопиться
в груди твоей свинцовой.
Как же сорвать оковы?
Зовы смирения. Боже, что вы?
Я слаб, я немощен,
одни ведь мощи оставил мне Ты,
и сказал - "Подрасти".
Но я не могу. Опять зовы.
Это леший, дьявол косматый
на мне погоняет, сидит, правит неверно.
"Сын мой, он верно тебя
к пропасти страшной ведет.
Это та, что у подножья высот,
где солнце мое над тобою взойдет,
тебя позовет, поведет.
Как бы ты не был одет,
в груди твоей - мой цвет.
И ты иди. А пока работай
до скорых рубцов-морщин и седин.
На живописца стуле сиди,
на работу не ходи, и пой.
Стой! Что ты напачкал?
Бери тетрадь, пичкай словами
птенцов строк несметную рать.
Потом опять садись и работай,
пока виски не пойдут позолотой,
или придут гонцы государств,
тебя не возьмут в схему конвоев,
решеток, царств.
Там ты умрешь, и мне принесешь
ладан победы, пока бесцветен.
Или борись."
Цветы унеслись.

Закон об убийстве

1
Змеёю тугой, глухой мольбой
головка к небу скользит,
чешуя отражает солнце.
Змеи мы,
клубком в недрах земли копошимся.
Не встанет она,
узкогрудая солнца дива - дева,
разума вам в чашке ладоней,
и голубой прозрачной воды
не подаст.
Подвал, двое за кружкой
ткут паутину бесед криво-косо,
по жизни бывшей дороге шагают,
и вдруг - соседка нагая, голая,
голова кастрюлями, кружками набитая,
вдруг (от немочи шить помочи) вылетает,
сине надуто лицо,
а потом - убийство.
Кто же вас будет судить?
Такой же, как вы, плут.
Или, может быть, человек
с лицом, облаками оперенным(и),
в заскорузлых ладонях -
правду клюкой, молния волос,
вас пошлет растить цветники
и пасти коз,
наблюдать как птицы выводят птенцов.
Наивное времяпрепровождение
для убивших лихого
двуногого зверя-калеку.
"А, что, прикажете и его
в землю воткнуть головой?" -
ворон прокаркал.
А вы знаете, что подводя
провинившегося к виселице
или другой какой дыбе,
в вас не правда,
а жажда убить говорит?
Казни в веках принесли ли успех?
Нет, сердце кроваво убийц,
жаждет утех кровавых.
Я за то, чтобы каждый сегодня
себе был судья.
Вина ведь не в том, что он, именно он,
развратный и подлый,
камень в кого-то пустил, а в том,
что вот он, развратный и подлый,
идет среди нас, и терпят люди в надежде,
что он из медведя обратится в лебедя.
Но нет, дорогой, ждем даром мы.
Все бесполезно.
Можно не жить, можно и жить,
но вам никогда никого не простить,
не очистить.
Вам столь дано и блага и грехов,
что вы уж и те, и те.
Таковы люди, все вместе.
На каждого умного по дураку.
И все что вы не сделаете,
даже под знаком "люблю" -
кому-то горе, стенанье,
стоны и плач горький. Вот, Гора.
Поэтому делай каждый, как знает.
Ведь в каждом -защита, и в каждом гибель.
Видишь, прошёл ты по листьям
кленовым и желтым -
это же сердце дерев,
или чешуя сердца дерев,
для того, чтоб лист зеленел.
Вот, видишь - ворона
с каким наивным спокойствием
рыбу или крысу съедает?
Вот священный обряд.
Но вы, люди, хоть друг друга
не ешьте помногу!
Вот каждый, кто хочет кого-то убить,
пусть палец-мизинец
зубами себе откусит,
и если убьет потом - значит, невинен.
Итак, вот вам первый закон об убийстве.
Если в сердце - грома удары и ужас,
вспотело лицо потом холодным,
на брата руку ты поднял,
зверем ты стал, то проверь,
столько ли зла тебе сделал приятель,
чтоб в горло ему клыки погрузить?
Сперва руку себе откуси.
Братство двуногих - ведь это
кишащее войнами облако,
кровью своей питает бег времени.
Тесно сплелись в нем дружба,
смерть и любовь - ненависть.
Вы будьте внимательны, голубые скоты.
Сначала себя накажи, потом уже брата -
слаще тогда мести бушующий рев.

2
Государство любое нужно не Вам.
Но и вы можете требовать,
И не давать своих жен
опричникам развращать,
потому как имеете право любить,
ненавидеть, жить, умереть,
служить, не служить.
Служа же, можете спрашивать,
и никто не может заставить.
А если заставит, то вы пойдете,
и гнев будет страшен ваш.
И вам обратно отдаться на время.
Ибо каждый - свободу свою блюди!
Почему? Потому, что никто никогда
не сможет в боли живота
тебе облегчить умирание.
Так же ты должен знать свою свободу,
должен отчитываться перед собой.
Но и люди могут и должны
с тобой рассчитаться,
если ты зло такое им причинил,
что кто-то из них палец себе откусит
и кровью твоей поля обагрит.
Прежде, чем наказывать кого-нибудь,
накажи себя, хоть и обидчик
тебя уже наказал, и он подл.
Ты же не будь таким,
и право на возмездие кровью своей купи.
* * *
Я покажу вам наглядно,
как надо страдать и любить,
и не таиться страданий.
Картины мои смотрите -
этой живительной боли
для сердца посильного блага.
Ага, вот он, Тарон,
расскажет о том,
как израсходовал жизнь,
лепестки драгоценные,
порой бесцветные,
надоевшие, ненужные,
иногда так томительно сладкие,
и наперекор - горькие, нужные.
Придете глумиться…
* * *
Ладно, бреди душа по полям шагом понурым,
роняя слов лепестки осеннему ветру.
В лучах праздного солнца-калеки купайся.
Твой вечный целитель - этот обвинитель тьмы.
Шагом, шагом…
Куда же ты несешься, лохматая ворона -
брат, корень Тарона?
Безводна для наших копыстых коней
стала пашня. Гори, гори!
Пожаром дышала душа.
У загнанной лошади - пена на ноздрях.
Перемёт, намёт, скачки кривые и слабые...
Великий Шопен где-то далеко небесно льдится.
Душа какого седока сбросить стремится?
Хлебников - льтица
из жизни на крыльях.
Длинные волосы загривка
и гирька стихов в лоб дураков.
Цветастый лохматый Маяковский
с крови обводами на детских и глупых глазах.
А мне, черному всему,
бело-черному в пятнах-язвах -
из каждой растет незабудка -
где бы забыться?
Лев. Львица.
Это уже в прошлом,
а сейчас облака,
и зрачки - синие нити,
и руки-плети,
дыханье земли за спиной.
Зев земли за мной.
Черной мглой
окуталось небо-мать.
Сердце болючее, тебе ль полыхать
заревом?
Солнце родимое, дай в заём огня твоего!
Горящих полос - горящим малую толику!
Но пусто в пустыне мирской -
столь, сколь полно в неба очах.
Скажите, я оболгал долин речистых
плоть скакунов двуногих?
Нет, прекрасны они.
Но сердцу больному одно - одиночка-печаль.
Быль. Боль. Ковыль, качай
голову седока дней
запрокинутую.
* * *
Эти звуки облаков
прозрачные призрачные струи!
Туи, могилы зыблются,
запах бывших, и рой любимых и близких
склонился дугой над головами -
ковшами надежд.
Но нет, вспахана сердце-пашня.
Солнце, огнецельный стрелок,
целься мне в грудь!
Недалек путь,
легки шаги одиночки по свету,
как скоки фламинго
по белым печатям болот.
Лот. Душа измерима,
цена ей - пустыня.
И головы близких
склоняются голубо и лирично
одуванчиками над прошедшим,
связавшим их и тех, кто будет.
Корнями растем вглубь,
головами вверх и опять вглубь.
Забудь часы быстротечных минут.
Время - плут. На листья похожи они,
эти времени шершавые, драные занавески.
Занавесили оконце души.
Клопы. Самовар. В прошлых столетьях
корнем лежат до будущих.
Между ними гении междометьями
вскрикивают "ох!" и "ах!"
и бьют набатом: "Ждите!
Будет и вам конец!"
Нож пружиной стальной
вспорет подушку земли
и размечет в пространство
тайники душ ваших перьями, птицами.
И только поэты
совами будут летать незабывчиво,
в страхе встряхиваясь,
и это услышите "ох!" и "ах!".
В темной пустыне времени
ворона у Бога на темени.
Ох! и ах!
* * *
Не одна ведь звезда-Земля
в пустыне небесной и черной.
Для меня все это тишь. И молний
душа, сердце, грудь человеческая,
будто цветок, не услышит.
Но крики художников всплесками
пронесутся над головами.
Камнями, валунами
усеяно поле сражения
сил детей земли.
Карр! Только острые пики дел
и большие озера созерцания
дымятся воспоминаниями,
передают другим сок своих сил.
Из них рождается заря.
Новая земля, другая заря.
Вот, Гора, о полях и цепях горных.
* * *
Бег времени по полету Земли синекрылой.
Пологие рубцы гор, склоны,
и я, вот он, склонился.
У нас в руках башмак,
чтоб узнать, что было и как.

Стихи 1966г. На отдельных листах (март). Написано в тюрьме.

1
За беззаветную преданность
моему человеческому
я чувствую громы в груди.
Кто же полюбит мое, во мне - Божие?
Вы содрогнетесь, когда узнаете.
Голубая верблюдица,
ты разрушишь мой дом,
ибо любишь человеческое.
Пойте, облака,
матери груди молочные, мягкие,
лягте на землю, любви тополя!
Я - последняя звезда
в глазицах усопшего Бога!
Их две, одна умерла, умрет и вторая.
Предательству цена - героизм.
Оскорбленная совесть умрет,
лебедь вытянет шею.
На рее предатель висит,
и ветер машет
черные паруса смерти.
Бездонный прозрачный океан.
Бездонный прозрачный Бог
Бездонный прозрачный человек.
Земля. Я. Прозрачный и чистый человек.
Я. Земля. Бег матерей времени.
Облака молочные мягкие
трупы полей смели смелые
снам же что то
Кто бежал, бил, топтал
мою голубоокую мать?
Пить сок божественный
белых берез сосков,
твоих сосков ты не дала.
Мал огонь
в пушистой и гибкой груди.
Разбуди змей зеленых сердца!
Острее перца боль глаз зрачок,
слабых уколов значок,
черный и белый, на шее лебеди,
лестницы в жизнь через смерть.
Господи есть, если можешь,
пронеси чашу сию!
Кому же, кому?
Можешь пить голубой алый сок человеческий,
или смерти испугали толчки?
Ты их знаешь, они в тебе со дня появления
белого храма телес несравненных.
Властный голос отеческий
в каждой бездонной, мельчайшей частице тела,
повесы верного, верно[го] ли, Боже?
Сына кровь - сок твой алый,
пульсом - удары, набат,
в жилах морей царей
двуглазых двуногих рабов,
в трусости стойких, верных в одном
члене твоем.
2
Песнь, кандалы, крики и песнь,
голый парик, жопа, затылок.
Весь материк.
Огонь несется будто конь,
на нем миллионом голов
стволов для [ ] рок времени
летят телегами
мстители душ Телегины.
Воркуют привыкшие к факту тюрем -
бойни, длинно и сонно
сосущей сок человечий.
Крик овечий
не спутал хотения есть,
есть нехотя,
хотя каждый понурый овец -
твоего деда отца отец.

Стихи 1966г. Тетрадь 3.

На обложке надпись: "В день 26-летия Валерке. Будь вдумчивой, девочка. 1966."

* * *
Мозг мой, нет еще ни тех, ни этих.
Рощ ищи.
Глубоких домов срубы - это же тоже рощи,
где яблок гнилые [выи],
вы и я, окна - зевы.
Что же вы думаете:
из окраин ниц вырветесь,
грядущим копытам дорогой стелясь?
Или танцующей балериной
повиснете на улыбках зевак?
Мы ведь - веды вперед.
Нужна скаковая лошадь,
чад пробивающий луч.
А вы думали - подков, попон, царей убор?
Я - схимник труб, труп душ мне свят.
А вы думаете - попов золотые кадила обмана?
Но силы сердца, колючки
толкали, тикали - вбок от них уйти.
Я же пью воду, зараженный, загаженный.
В загашниках городов
столько немых, немытых рвется мытарей
слов напиться,
где повис отца угрюмый профиль -
это вам не Петра портфель
с ячейками ровно расписанных знаний.
Слеза ведь у него - мне знамя.
Увеличить лупой - там же гнев тупой,
скотский, человечески-женский,
как песня воинов, туго-надрывно-упрямых,
тетива луков прямых.
Это же слеза. В ней спирально бегут
морей утухших больные беги -
гнева людского, любви людской.
Я не могу не видеть рубинов звезд,
на челе нищеты ума осколки,
где потоки, на белом - крови потеки.
Они все равно - крови потоки,
все равно липкой,
нашего лучшего липы сок.
Человечества лип, где медвяно проходят
сквозь сети журавли мысли
мятежа, лучшего ежа,
и тонут в дали пустой и кровавой.
 
А дельцы выступают павой,
мятой, жучками на груди земли мятой.
Сосунками вшей заправилы
разъехались по виллам.
 
Обидно не то, что я босой и неграмотный,
песнь пятаком вам в уши влагаю,
и не за то, что нагая.
Влагой я, благой я,
хочу умыть цветов понурых поле корня.
А за то, что из века в век - земля от.
А то, что на вас упадали, роились слоями,
а вы заливались о своем соловьями.
* * *
Я сделал все это один,
потому что на шлейфе наших годин
начертано: Встань и иди!
Воля - она ведь не наша,
она ведь - каша "нужна - не нужна".
Стада. Поля. И я -
надрывно веселый колпак
от дождя бед.
Вед.
* * *
Этот охуительный плотник -
это же птица в костюме плотника.
Я же - кучак ваших времен.
Вы же бьетесь как рыбы,
на дыбы не встать вам.
Вы же плывете в большом косяке,
сверкая пластами под солнцем подводным.
Я же у вас - голова коня
в вожжах "вперед" и "вперед" по волнам иду.
Вы же - косяк могучий, упрямый,
прыжками вверх-вниз, и туда, и сюда.
Братья, армяне! Вперед и вперед!
Рифы кораллов - небывалое стремя.
Время, стой! Дважды и трижды стой!
Осколком меча скал я говорю вам:
Стойте! Ждет вас тяжелое бремя,
если в путах времени
за обиду меча - голову с плеч секи! - не долой.
Вон, вон там слоем легла кровавая земля,
тела, слой горой вверх головой,
легла, двуногих тела.
Войте, войны данники,
криком слез матерей
и скрипа зубов отцов.
Ляг на землю навзничь,
лицо окуни в небо голубое.
Как хорошо идти рядом с тобою
к солнцу!
Друг солнца ты,
созданный из мигов, тягучих жил,
струишься в востоке,
где груди колокола звенят
и рубин по бедрам рассыпан.
Вы - скакуны с гривой поездов-табунов.
Обвисли зданий широкие склепы.
Клёпан мир молодых дикарей.
Вижу много двуногих на искрах бульваров,
много бегущих жилами яркими…
О, город, чудилище косматых,
лоском идущих у витрин огней!
Пашня, ковры твои голубые целую!
Вишня! к глазам прижимаю!
Маки - сами ноздри обвей!
Моих небывалых табуны-стада,
Тарона волны пена бывалая.
* * *
Плывем косяками назад или вперед.
Народ населили, по веткам парков -
прыжки их яркие.
Зашли в магазин, упали на нары.
Ах, чары! Ах, чару!
Господи, безденежье - янычар
свирепо-сластолюбивый.
Пели, ели, пелена гнева уходила,
уходила.
* * *
Песня моя - это же белый голубь,
блестящей рыбой
бьется в синеве "Никогда".
* * *
В волнах коранах цепь кораллов,
стремя стремится.
Царя Нептуна морская царица -
горда она.
Сколько бубеней,
камней, обвиваемых ветром,
и ключ-ум в хворосте хворобы дум.
Стучало грозное "тум-тум".
Виски - это же битум,
тяжелый и черный.
Это же больно вычурное
сплетенье точек, эффект.
Свистолобый бог, кристалл,
цепь короткая переломления лучей -
чей ты посланник?
* * *
Был послан Митрофан настолько далеко.
Бадья, идти легко,
сума и посох по сухому.
Ум задний дум дальних.
Точка возврата - Ната,
так хороша, в юбках поле-ситечко.
Очково улыбнуться и попятиться.
Что вы, не надо прятаться,
кататься на санках "хочу-не хочу".
Чу! Запах облачный,
груди молочной розовые ягодки,
на стене лба - навыки.
Не влюбленный поэт - отпет.
Палач улыбнулся очково,
и взвизгнула петля: готово!
Прости меня, детка.

Стихи 1966г. (весна). Тетрадь 4.

1
Ох, этих облаков от края и до края
пересеченные перья!
Море вскипает в крови,
ахнуло солнце ликующе,
мир застыл в клетках подвижных
бродяги миров "Я",
Звездный мир, тебя я обожаю,
ты моих жил частица, или я - часть.
Боремся мы, мой враг голубоокий,
огненный в гневе,
в братстве помощник яркий.
Ты - солнце, отец, брат, сын.
2
Возлюбленный мой армянин Аполлон!
Носком сапога рыл землю он.
Тупорылый хуй войны - ни наших, ни ваших,
только свист пулеметов над головами времен.
Время, присядь! Люди, лягте!
Как стриг бриг волны морей,
так ночами времен загривки истории,
длинные черные полосы побед
на женском и белом,
где алые точечки - мысли зрачки.
Косые скрежеты борьбы
по водорослям-порослям людей
двигались по спирали
безумными сомнами, полчищами,
и неслись на глади животворной,
смехотворной…
Куда мы идем? Кто обуял
черногривых белотельных повес
рушить, воздвигать и любить?
Мир златолобый -
ни конца, ни начала не видим.
Конца начал Ваньки-встаньки:
чуть вырос, и тут же погиб для других.
Это же Бог себя в нас
для иных дает растерзать и усопнуть.
Из глаза выросла трава.
Из газа вырос протест.
Из солнца вырастает признание.
3
Что ты, друг Моцарт, хуевину городишь?
Учиться надо, огород городить,
на линейке чертить.
"Можно и без ученья прожить.
Ученье - свет, а неученье - тьма",
сказал Тарас и полез на печку.
Ученый сгнил с линейкой в зубах.
Молодой Ованес на ишаке времен
свиток дальних дел
за собой вез.
Пес.
4
Голубое шалое небо
открылось взору вора,
стоявшего на углу,
укравшего чью-то мысль.
Писк долин-годин
годен нам в постройки.
Чернышевского улица - лица -
у ног растеклась,
жеребятами ржали трамваи,
ржавели стаи крыш городов.
В полете, проруби неба
увидел их я.
5
Были, которые бились и умирали.
6
Я встал между вами и смертью.
За мной, тропой длинной и узкой,
струйками крови в пространстве,
уйдете в бессмертие.
Совесть человека покойна.
Он жил, умер, воскрес.
Мы есть веселые, верные служки
богов мглистых, непонятно-понятных,
где распяты звезды за ны,
или же мы за них.
Мы тоже звезды. Мстители мы.
Метели летели годами,
вскриками в темном, тишине, в свисте.
Судороги тела - это жизни сгустки,
толчками извергаясь в пространстве.
Зерно, не умерев, не взойдет.
Ночи не будет, если не умрет день.
Я - ночь, зовущая день.
Волосы на плечи спадали волнами,
священные соки глаз уходили
в бездонный и синий простор,
где роились слоями, сверкали соловьями,
пели в груди усопшего Бога, вечно живого,
в частицах земли ниспадающих.
Законы паденья
вам прочитать я пришел.
Разверзнитесь очи слепых!
Людоеды подслеповаты. Добряки слепы.
Бог беспощаден, справедлив и вечен.
Мы слабы, временны и слепы.
Поймите, поймите - бабочки мы,
скоты голубые, прекрасные
в лучах заходящего солнца,
идущие плотно за мной
к уходящему солнцу,
к черте смерти подходящие
с совестью, сложно и пестро пересеченною.
Черное на белом,
животворящем голубом и розовом.
Здесь встану и справа,
и буду судить.
Ждите!
7
Пейте соки земли, небеса!
Дорогой известной ведите!
Повес города - когда
просторно спирально уйдут
в морей растекшихся вечную твердь?
Ответь, ответь! Пей сок мой алый!
Здесь, в голубом пространстве земли,
распят на рее, я жду покорно.
Просящий, прямой,
по воле Твоей машу, молю
жду, жду, жду.
Топор, петля.
Слава Тебе, давшему нам жизнь!
8
Просыпается моя рыба
в груди почти умершей.
Алый полосками хвост, дрожа,
стремительный друг пространства,
морей распростертых,
утлой ячейки тела -
верный подвижный слуга.
Га! - и разверзлись темени вод остывших.
Осквернена слабость вскриками: Га! -
знаменем рыб чистых, стремительных
в солнечной добыче своей.
Бегут, прилягут и вновь,
дрожа каждой малюсенькой,
совсем маленькой частицей "я" и "вы",
пересекают течению против.
Большие и острые скачки,
умершее солнце на морде.
Красный петух времени
шею вытянул, клюв распростер,
алые капли на клюве зари
светятся мягко в крови
желаньем безудержным "вперед" и "вперед".
О, время, петух голубоокий, клюво-кровавый,
цель бега сгустившихся туч
господина морей!
Пересекаем пространства морей.
Не есть ли древних убор царей,
звездочки движенья древних,
не есть ли нашей орбиты сок -
сток вселенной,
по которой орбитно бабочками, листьями кружась,
мы рассыпаемся во времени,
образуя собой
трагически нервно опущенный рот
для улыбки?
Два глаза повернуты внутрь,
один - в себя, один - к вам.
Вы - боги двуногие,
в каждом сверкнуло солнце.
Время! Петух зовущий, ликующий - твой я.
Вперед, вперед, вперед, вперед, вперед!
На месте все вместе,
без лязга утомительного войн -
вой роста времени.
Да здравствует семя упавшее,
прорвавшееся, несущееся звездой!
Улыбкой пробегает по лицу твоему
волна света.
Прикосновение семени изнутри,
сиянье вовне незлобивое…
Где, где, где ты, моя сеть,
в которой бы бился
последний беломясый незлобивый бог?

Стихи 1966г. Тетрадь 5.

Эпиграф
Как девочки пробуют пух тополиный,
будто травки на поле
девочки сизые падали
на белую грудь облаков матери…
* * *
Божья травка. Скачки и скачки.
Криволаски. Фугаски.
Пели «сын». Скрипели полозья.
Не бойся, зря не влагай в усты
волосы густы.
Не плачь, палач.
Стальной мост над Невой,
вниз головой.
А теперь стой!
Сказано, угадано мной, моей головой,
что ты за обиду ежа -
колкой и острой приколкой.
И унеслись мятежами,
с нами не шли, плакали вслед.
Вот вам ответ — моя перчатка,
с неба, с моста, кружась и летясь,
проголубила.
Звездочка сигареты потухла.
Голова больная, лежи, и не ухай.
Поэзия — ухарь
усталых твоих пристяжных
* * *
Мысли скачки глухи
к стонам души уставшей.
Думай, ты, повелитель кровей,
шариков белых и алых,
проталин скорбей вволю и вволю отдай
пить опушкам берез ежедневного солнца.
В столице живу. Гордитесь, ели,
сели на шеи ваши
юркие струйки дождя.
Эти зрачки,
из каждой березы, ели и камня
смотрящие, зоркие,
будто грехов ловцы
с сумками тяжелыми, черными.
Либо лихие купцы с топором
в голубом идут куполами.
Кисти рябин, груды рубинов
в петлицах задорных и бойких костюмов.
Или опять с топорами
бегущей и жадной толпы
за старухой с клюкою.
Стой! Ною,
весь проводами пронизан.
А это ольха проросла
сквозь мой протянутый палец.
Вот он, шмель,
свой деловито-царский совершает обет.
Старый дед
из-под руки криволапой
смотрит морщинисто вслед.
Стою нерушим,
думой на головы крыши надев.
Слушай! Не зги не проникло
в пустыню горящую звезд.
Только свист еле слышный
и горящие алые судороги
толчками потрясают и опадают,
и лист опадает
думой.
* * *
Созерцание. Действие.
Бессмертие. Смерть.
Страдание. Оковы.
Желание птицы лететь,
резать грудью острой, могучей
тугую струю облаков.
Подковы бегущего
высекают искры из сердца.
Го! и го! Быстрей и быстрей!
Зубы вонзились в опору.
Каждой порой
воздух свободы впитаю,
каждый красный кровавый сосочек,
пупочка солнца малая.
Генерал войск жизни,
генератор, преобразователь,
повелитель.
Умер — утиль.
* * *
Дальше дыши, шире
могучие груди вздымай паруса.
Взмахи легких — тысячи сосущих осок.
Живи, живи, не кончайся,
яд твой весь выпью до дна
в ритме поющем души
во искупление грехов двуногих.
Тела. Вон рядом, совсем рядом -
легла кроваво земля.
В поле тела, война.
Проклятье мое вам,
не могущим без ссоры
провести времени
не так уж сколько дано вам
Бог весть.
Кто прав? Я — виновен.
При вас, умер за вас.
Один. Крайности сходятся — все.
Всё.
Пою, Господи, ною.
Я — Ной. В ковчег мой,
быстро по паре!
Только злых и равнодушных,
калек душой черной, и подлых
сегодня с собою мы не берем.
Мой ковчег — ночлег ваш.
Легли вы. Ползете,
вы, вши земли двугрудые,
волосы, косы ваши ветер колышет.
Люблю, люблю вас!
Видите паз домов?
Если с небес поглядеть, кровавые вы!
Взываю — встаньте!
Те, что не встанут, мертвы.
Что? Дым, стол, голоса,
вдаль вы ушли,
опять вещи, вши, вши.
Смерть. Устой. Стой!
Покой.
* * *
Огонек, ты сердца конек веселый,
в груди горишь.
Верю, устоишь
на своих языкастых, громастых
копытастых ногах…
* * *
Слава воде!
Ты — сок земли, прохладный и острый,
как нож, светло прошедший в ребро.
Искры в глазах заиграли,
и губы цветком расцвели,
и травы — о, Господи, мир весь цветник,
тюльпаны волос Твоих
душисто взахлеб зацелую.
Земля, хлеба вся ты полна.
Чу! Что, солона крови волна была?
Нет, поэт. Есть солнце, есть небо синее,
что любимой живот. Вот.
Врагам моим вечно желаю,
вода, плоти твоей не вкушать,
солнца не пить, синевой не дышать.
Вернемся вспять. Друзьям опять
в черепе-чаше фиалки,
в моей чаше костяной и больной,
проросли.
Недоросли, вам спадаю,
стряхиваю с плеч плач.
Ты же не плачь, голубая колдунья моя.
Маяк и свет, звезда вдалеке,
волны, и я, вот он, твой,
у ног твоих океаном колыхаю.
В полях твоих Тарона гонг.
Звонок последний звонок.
Подонок,
что же ты отвернул
косую свеклу головы от?
Пот вот кровавый пошел.
Светел костел,
ствол креста на тело мое.
Вот она, кровь моя — пища Твоя.
* * *
Косой живописец, немой, глупый такой,
с красивой и плотной башкой,
задним умом, трехдневным постом,
перстом жилистым
богини лицо нам явил.
Обвел лепестки, доброту, ласку.
И гром в безглазом пространстве
вызвал оттуда,
когда дал цвести малышу -
глазки-рубин, синева, край стола,
букет, девочка, воздух серый, Серов.
Или вот, трамвай вдруг по рельсам…
* * *
О, эти волны, звезд толчки, над головой костер!
У-у-у, колыханье, волныханье,
вспышки, толчки, синие беглые полосы,
звезд щупальцы эти смятенные
в просторном голубом.
Знание — свет, пронизавший ночное.
О, эти полосы, о сплетение, о желание!
Это же желание, жажда кроваво-пурпурная.
Колыхание звезд, сосочки,
плазма сияющая, тьма разверстая, очей синева…
Удивлен, поражен — молния, тьма лба,
шарики на красном, вспыхи опять и опять…
О, земля, сущность - таять, тая - пылать.
Звезды смысл от слепых таят.
Бело протопал я среди вас
тротуарами незаметными.
Я был замечен, но шум не мешал.
Небо! Маши над головою моею.
Ветви тополей, запах полей.
Исчезну, мудрец, ох, пах, ах…
Ловец словец — тебе конец!
Он же стремится в пространство.
Ушел меж двумя синими складками неба ночного
к жилкам желания, теперь уж былого.
Или настоящего? Ума ящик я,
свистя, обретя, низвергаюсь с небес -
не попутал бы бес!
Господи, упокой душу раба Твоего.
Нескончаемый поток для вас я,
сток млечный жизни вечной.
Опять. Как же сказать, как передать
это сверкающее, пластами мигающее…
Или пронизан весь синевой…
Небо мое, стой, возьми с собой!
Рубином осыпан Плачь. Что за танец?
Был ответ — колыхание.
Пронзен. О, эта толща пространств,
на пятак головы кровавая соска.
Были с любимой, плыли. Дом, переулок…
Ох, тяжела немая жизнь змей созвездий!
Пронзите грудь игрока полей!
Луны Водолей, пей из меня, волю творя.
Я. Тополя. Земля. Фонари.
Упаду ли? Шаг, шаг, дай же излиться
темени вонзившихся шпаг
Вернемся вспять. Острия.
Тонко и остро течет сок. Еще шаг…
Стою, стою, мне ли силы терять?
Или привык врать, мять мяч головы,
к престолу склонясь, себя замоля?
Ах ты, вот уж тебя я!
Ложь — нож в сердце моё.
Поет поэт,
старый мудрый дед-вед.
* * *
Следует корректировать рукописи,
стараться писать спокойно, умеренно,
вписывая слова, буквы, смысла зрачки
в бегущие щупальцы строк -
сток смысла мысли,
снующих аккордов, толчков
малых, больших полос,
колыхающихся волос
ловца людей, тараканов, Отца Тарона.
Вернемся вспять, дисциплина опять.
Сердце — средоточие нитей Вселенной.
Голова — присоска. Паук я.
Волны речи — звездам навстречу,
порхая или криками взлетали к престолу
солнца могучего, генерала блестящего
в гребнях земли или волны.
Дробно пробежали волы.
Я стоял. Саяны — мимо,
шагом голубым и стооким.
Африка бубном в сердце там-там,
там оковы в ноздрях загораются
страхом кровавым.
Вспахано сердце, колючки-крючки
мысли схватили за мочку уха белого
мысли черной.
Черт через границы толчков сердца
быстро бежал, обжигая перцем
сердца чувствительных.
Блажь упоительная,
поэзия воин с огнем в груди,
плывет позади солнца.
* * *
Армянский поэт, мальчик курчавый,
сад солнцеликий в глазах у него.
Го! И рой мыслей скачками,
подобно качке облаков над головами
седин лбов гор морщинистых,
мудро-безжалостных…
Вон толпы бежавших прошли,
коченея под солнцем.
Косые тени боли на добрых и сжатых губах.
Рубины вслед каравану
кроваво в лазоревой улеглись пустыне.
Пусть ныне того уж нет, но за -
не за что кто отвечает?
Вон книги, бесценные сгустки мыслей,
за ними устилают поля.
Моя земля! Потом пропитанный слой
матери умершей родной…
Впопыхах я понял, что вы,
глаза армян, дивной печали полны,
отражали знания, кровь и боли земли.
Молитвой шли в небеса
ваши сердца, косяком отраженные.
Скот рабочий, землепашцев пена.
Страда, две руки из-под земли
молят пощады у старухи земли -
Хлеба нам дай! Воды сверкающей, прохладной!
Но хладны мы. Вот, дети мои…
* * *
Стих — мелькание пуль
о стенки башки ошалелой,
словно трещины черепа
змейкой струятся в пространство…
Это армяне жалкой толпой
ладони согревают у солнца.
Головы, мысли, потоки зеленые скорби
на черной груди чернозема
тел отцов, матерей, жен и близких,
всяких, смертью взятых,
в неволе пропавших,
Богу отдавших верность свою.
О вас я пою, ною, вас — в ковчег Ноев,
на вашей голове — солнца печать,
вам не знать силы своей до конца дней…
Ветер, развей слов моих запоздалый скрежет.
И море ответило: «Нет!»
Боль. Тоска. Пустота.
Сила пустоты в том, что она заполнима.
Мимо ваших ушей, скотов,
крик прошёл меня и моих отцов.
* * *
Да — мзда за незнание.
Ивы над лесом медвяным плёсом
[мне] углубились в самое сердце.
Я — самка, одичало разметалась
на желтый песок.
Скок! Рыбка из речки, блестя чешуей,
в побеге от щуки -
ко мне о помощи руки.
И я запел, и а-а-а -
волосы кровью певца смочили.
Алые струйки к престолу Отца,
из уст синекрылых скорей вознеслись,
рою подобны…
Кривоногие калеки пришли и легли у ног,
и вот я один.
Голова — это очерченный осколок
пространств бесконечных,
наполненных запахом диких скачков
табунов облаков.
Деревьев чувствительны корни,
под бровями брили время,
что нам остается прожить.
Голова — жито, семян маков цвет
с плеч. Меня уже нет.
Можешь на траву проверить и лечь.
Подперта рукой голова Тарона,
гор армянских орла.
* * *
Вперед! Тронулся лёд. Под -
рыбки, снующие в страхе, не зная о нем.
Ужаса комочки хвостатые, блестящие
меня пронизали, словно луч искрящийся.
Подавляющий нас Бог.
«Ему мы служим верно», -
сказали клетки алые, синие звездочки тела,
в руках воли-уздечки,
не давая осечки, гривкой помахивая.
«Мы ведь как малы в сравненьи с громом».
Опять блестящим комом
пронеслось желание
быть великим и лучезарным, как солнце,
мой верный и вечный помощник
в делах проникновения в толщу земли.
Наряд ее дикий хочу прочитать,
смерти в глаза смотреть, не мигать.
Армянского солнца
веселый и бодрый ребенок,
в песне колокольчик полей
переливается, звонок,
и перья орел золотисто роняет наземь -
кружась, впиваются в темя.
Его голова пашня.
Боже, вспаши, земля — удержи!
В гневе вдруг протяжный, изнурительный вой -
стой! И струйки праха и пепла,
тихо обмягшие, сползли,
и звуки леса утихли.
Шел по траве полей сизых.
Слезы небес, росы, звенели навстречу
рослому сыну земли
знойной страны Наири.
* * *
Не видно ни зги.
Невидимым далям
длани свои простираю.
Самобичеванью конец.
Отдан на волю богов.
Холоден, как жизни пятак,
обжигающих плеч среди свеч.
Травы, леса и поля,
Господи, да и земля ведь свеча -
вон, оплывая, в ней муха
сыскрилась, потухла.
Только жилки в висках ухают, тикают.
Не есть ли это большой голубой огонь?
Вздрагивает припадок, судорога,
толчками потрясают пространства.
Горящие волны то набухают,
то вдруг алой иглой пронзает
черную толщу души земли.
Я — вед. Я жаркий кровавый обед
для милосердных, живительных зубов времени -
непонятно бегущей сетки
с ячейками звезд в багряно-набухших ушах.
Тише. Тише.
Смерть — это тонкая былинка ничего и всего,
колеблется на округлом подбородке Бога.
Почему округлом? Потому, что Земля — круглая.
Я же — носитель формы земли,
весь состою из волн и кругов,
где углами боли, как символ твердыни,
распят белобородый еврей,
это вместилище наших скорбей.
Пел о Тебе, пою о Тебе, петь буду -
сукой мне быть, не забуду.
Это ничего, что ритм рваный -
иногда самозабвенно
ветер лохмотья колышет.
Слышишь?
Не забуду, как вереницей времен,
не могущие справиться с волей животной,
скотокопытные остро прошли племена
по растоптанным созвездиям любви.
Или мало для вас легионов врагов
в теле вашем самом,
что вы к убийству так сладостно склонны?
Итак, вы прошли. Кто же остался стоять?
Тот, кто за вас обязался таять,
кто у рожденья при дверях
с радостной благодарностью
воздух острый жизни вдохнул.
И не канул такой камень душистый,
вместилище рек и полей.
Бог водолей, слезами своими обвей
тех, кто проталин соленых скорбей людей
в своей душе сохранил. Пей.
* * *
Вот спорт. Борьба. Ура!
Три страницы допишу, а потом умру.
О чем же, о чем? Все о том,
яростном сердце твоем больном.
Жизнь, ты для меня, как ствол гладкий,
чистый и мягкий живот,
где созвездия — присосками.
О, этот громадный спрут,
к нему приникаю и таю,
всю кровь отдаю.
Прозрачным стану, и свет излучаю,
и слезы, слезы радости,
мой Бог, проливаю,
и мщу.
В руке тысячепалой -
острый свиток времен,
бич ловца коз, двуногих волов.
Дух их бездонных кривых погребов,
где в каждом — отраженье жизни,
паук или тигр,
а вот в этом засела блоха,
а вот в том — иволга.
Га! Не все же волки.
Слышу толки
о подлости человеческой.
Стираю следы их
с сердца своего рукой.
Стой! Странице конец.
Замолкнет певец.
Вот и жена моя Ляля
в сосках набухших,
и розовых, и ароматных,
мне молока принесла.
Я - ребенок в качалках-яслях,
меж грудей лежу, не пою.
За меня солнце поет.
Вперед.

Стихи 1966г. Тетрадь 6. (23 мая 1966)

* * *
Как жизнь? Ну, что, порвана нить?
Ну, ты видела, как хлынули города крови
на зеленые листья жизни?
Или зеваки, смотрите,
выведут из смерти мораль черную.
Уголицу живого меж пластами матки-земли
окрасили кровью убийцы.
Солнышко так же красиво,
везде пароходы также протопали под вод небесам.
Еврейско-армянский мальчик - мальчик ли? -
пустился гулять по дорогам войны
или жадности мести.
Все мы виновны.
Рухнул свод потолка непорочности, слава ему!
Свили гнезда свирепые
освобожденные частицы войны
в воздухе, как осы -
по округлой ямке раздора
на каждый маленький метр лжи или правды.
Солнцеликой, умываюсь тобой,
липкий дух тополей боли твоей,
прощенья — по углям босою ногою пройтись.
Пой, и взлетай в высь
голубую, пронзенную солнцем
воли могучей.
Жду, подавлен, кости тела свалены в кучу
под тяжкой ношей боли твоей.
Ветер полей обвей,
колыхай прохладой, отдай
твои розовые кончики,
боли сосочки жгучих полей.
Возвращайся скорей, скорей,
киса, скорей приходи.
Держись, малыш — воли голыш
сжимай потной и нервной рукой.
Жду, Господи,
фиалки между мной и тобой.
* * *
Киса, как жизнь? Криволаски.
Мудрое лицо твое
из-за полей дымных волос
заплаканным вижу.
Книгу жизни читай.
Чу, огонь пробежал скоротечкой
по черным и едким страницам.
Ты улыбнулась — Господи,
нет радости больше
милой улыбки твоей.
Будто дождь, для полей опора -
гвоздь прошёл и пришил
лоб ко лбу.
Улыбаемся мы. Хороводят звезды.
Три глаза на крыше -
два, мешающие звездный обед,
другой — в сердце горящий обет.
Свет, пронизающий тьму,
из глубоких глубин пусть придет,
пусть коснется волос твоих,
синие черные волны зажжет.
Вот он идет, поступью тихой и странной.
Вот шипение еле слышное звезд,
пение сверкающих сизых частиц
нашего сердца…

Стихи 1966г. Тетрадь 7. (весна-лето)

* * *
Стрижи проносятся стайкой черной, проворной.
Великий Зверев — любите художников! -
вот он — по женски округлый лицом.
Это же мыш[ь] юркая
в пространствах витает юркими струйками глаз,
или фанатизмом за[ж]женных.
Огненные языки драконов,
древних, зеленых и вечных.
Или вот он, Путов — дикая крыса или волк,
однобок, кособоко протопал
в синие с жолтым полосы корней мысли.
С этим каждый на ровную,
только на ровную синюю,
гладко свинцово набухших стволов
сучков твердых
кобылиц копыт скачки,
пошел он — прохожий, равняйся!
Или Мошкин — птица нервная, в трепете вся
вот он весь красный, нежно голубой,
нежно-нежно голубой,
больной, радостный, проходит,
ладошки-ковчежки воздел и помахивает,
или как листья осенние тяжкие
вдруг опускает,
или ладошки ручек птицами шумными
вздымаются, взлетают вдруг.
Или этот острый и мягкий затылок,
стебелек, глаз васильки,
а там жало чут[ь] звенящее, в глубине острия -
змееныш мой,
королем кролем Кроленко мой простучал.
Или вот этот, лучевина темная в светлом,
задевая за звезды,
коварно-кровавый Серж прошагал.
Это же лев, да, но Бог
с длинной шеей такой львов давно не рождал.
А вот и сам я на нарах сижу
и окошко узоры свои на спине ворожит.
Пусть голуби всегда пролетают над вами.
Солнца лучей вам желаю,
женщин, вами люби[мы]х,
проклинаю и благословляю.
Эдит Пиаф, слава вам!
Вы пронизали ночь собой,
солнце несли вы с собой,
балаганщики.
Вот Гамлет Смоктуновский в балагане сидит.
Шпагу, нож острый, меч боевой
думой зажал в зубах,
в мускулистых ногах меж колен руки зажаты,
мягки[е] длинные тонкие пальцы зажал,
думу, бисер на черном.
Млечный пут[ь], зигзаги томительные,
в черной - глаза синие - тьме
звездочка горит.
* * *
Патологически быстро меняется настроение,
как будто скачки птиц смерти
кусками рваными отрывают, впиваются.
Сердце беспомощно
между молний жизни бурь
лежит открытое.
Это ракушка, не находя воли сомкнуться,
силы свои теряет,
как если б орел, растекаясь вдруг тканями,
крылья б ронял — ломалась броня -
и терял и терял высоту.
Но в косу зубы жестоко впилися.
Осталось одно — умереть,
скособочив зрачки в сторону солнца.
Или нет. На перепутье стою,
и лучи неба свободно проходят,
целуют розовые кончики пальцев.
Я мертв или слеп. На губах лепесток -
каких-то очень холодных росистых цветов
алый посланник.
Закрыты глаза. Так стою,
в сердце бой — куда куда. Куда?
«Никуда» ухнуло в лоб молотком,
косым виском темя прижало.
И чу — скрижали запели «лю-лю»
по дороге «люблю».
И я иду, но не знаю куда.
Где та страна, где б нашел полей для меня?
Рот, разверстый в пустыню -
пустыню городов.
Тину брось, человечья кость!
Быстро на солнцепек,
где Бог, ветер прохладный, знойный,
протянет тебе ручей речи своей,
или лев — на голову лапу, когтей венок,
и пойдет, зная кому и о чем поем.
Но когда, когда?
Пришла пора — я в страхе,
кровь в порах. О ужас!
И бес ускакал,
испугавшись чистых словес забрал.
И полетели мысли летучки
во все концы жизни певучки,
пловуче-кипучей.
И темя огнем запылало,
язык стал сталь-жало.
Острей и острей в сердце людей
вонзи скорей!
Куда же идти? Туда, туда,
где больше людей понурых труда
чтоб их воду пить, знать их речи тайник
и быть солнцу округлому,
грозному богу — двойник.
Земля, к тебе приник,
распластан на тебе тела корабль.
Пью, ты пьешь,
корабль тонет, в волны уходит,
и вот уж одни паруса понеслись,
без телес покрывала,
багряные.
* * *
Я знаю — конец мой плачевен.
Под небом харчевен
один я, цветок крючковатый.
Деревень сизые, мшистые выи,
деревьев протянуты руки,
лицо скуки безлико, елико
в миг можем нож вонзать, тесать,
марать страницы ярко
или палкой по женщин крупу стегать,
лягаться, валяться у стойки -
конец бойкий.
Пивные кружки
были перед взором художника
задом наперед.
Художника — заложника
рядеют ряды.
Пахло молоком зари.
Ворона, спичка на шее земли,
гори, гори, гори.
* * *
Что высосешь сегодня из пальца, художник,
двойник солнца яркий? Крови капельки?
Времени верна рука,
и добыча скуки — обескровлен,
прозрачны скорлупки, пустые яйца.
В калейдоскопе души — слова набором,
а муза вором тянет слова, как пилу,
из зажатых пальцев души.
Пальцы в крови.
Ну что же, лети, сердце мое,
осенней звездой из груди человечества -
это[го] муравьеватого овечества.
Сияя ярко, играет с незнанием в прятки.
Что, лошадь моя, друг мой верный,
копыта свои протянула?
Видать, и я уж не тот.
Но Боже, еще хоть полслова мне подари,
а сердце возьми, кусочек взлохмаченный.
Не верю рублева злобе неверию.
Тебе я верен, жизнь -
в меня змеей вползаешь
и водой, холодной врачевательницей,
тонко целишь.
Исцели меня от меня,
кости мои высуши,
прости мя.
* * *
Неужели страшно умереть,
стереть тела грань и времени,
ленты бегущей?
Райские кущи земли страшно забыть?
Но ведь не к звездам же ты улетишь, душа -
ляжешь под лист земляники.
И это лучшие пряники надежды,
что я, обескровлен, лягу под дуб и усну.
Ветви тени свои прочертят,
и чертенята отступят,
и мое отраженье
возьмете на вооружение.
* * *
У каждого своя вера,
каждому своя мера.
Мне - своя, тебе, охая - земля дана.
Ты — царь, а я раб веселый,
у ног твоих песни венок плету,
и хмель на плиту вползает,
и дождь смывает скелет.
Поэтов рой падал в ковчег.
Встречал их Ной с улыбкой деловитой,
и брал туда слезливых, скользких,
привыкших к стойке.
Вот весь конфликт, гнойно-вонючий,
между мной, Ной, тобой и стойкой.
* * *
Давай поверим,
сказал предатель.
* * *
Это ж можно умереть, все писать да писать.
И некому дать, дать так,
чтоб ноги разъехались, поясница согнулась,
и скулы у ног улеглись.
Что же сердце, плетись!
Дорогу осилит идущий.
Не нужны мне просторы полей
без любимой.
Здесь, с печатью скорби на мине,
сижу, в потолок гвозди строк,
никому не нужных, вбиваю,
хоть весел, но угловат.
Вырядились, как на парад!
Вам, блядям, не стихи, вам пальто драп,
и драпаете в театр.
А поэт, хромая сердца
изношенной клюшкой,
сядет, иссохше, на диван
дырявый и плюшевый.
И что развесили уши вы,
вши проклятые, гнойные?
Или не видели льва? -
Последние искры смеха из глаз,
горящих, как угли злодейств мировых.
Моровых ветров повей
на ваши бесстыжие головы!
Крови же, вами пролитой,
раскаленный свинец вам в горло!
До седьмого колена прожжен вашей болью.
В пустыне лев
рык речистый звездам отдал.
Последний вздох пасть разодрал.
В свете луны
мертвого льва страшен оскал.
* * *
Дивный вал штормовой непогоды.
Буря — для сердца пагода.
Как неверующий покойник
Богу душу отдает, дрожа от страха,
так я слово собираюсь вам показать,
но на вас плевать.
Ахам и ухам, сердце
удар солнца об лоб неба
клетки грудной
Упругой волной орошен, оживаю,
каждая пора — неба кусок
Горит огонек, поэта конек -
вот сердца живучка любимая.

Стихи 1966г. Тетрадь 8. (лето 1966)

В. Ситникову (?)
Вася, прекрасный ковбой полена,
пойдем вдаль,
звездой озаряя простор времени.
Столько Бог дал тебе,
иди по дорогам стомильным времени
Волк серый. Снег белый
Поплетусь я пешком с мешком
и кинжалом в груди острым
На рисунке:
Вдруг из какой-то пытки
Человек вызрел.
Врач или палач?
Скорей! Братство спасателей людей!
Что для мужчины шрам? Баба!
Туг стан.
Пояс. Свобода. Да! - Воле.
* * *
Ветер, конечно, куда до цыган нам.
Летишь ты, и тучу гонишь,
погонщик резвый с звездой в затылке
и шлейфом листьев,
а туча - громом, врассыпную птицы.
Одни мы с летучим ветром,
и шторм дубров, и грохот подков.
Ты дома раскачал и душу умчал,
вырвал ее из груди.
Сердце, сердце - лети
за буйным ветром!
Меня ты пронзи острием копья,
и душу осипли градом, бубном.
В крови дождя раствори (меня),
ветер!
* * *
Что расшумелись, березы, ваши косы?
Сорвал с них позолоту ветер,
серый, колючий любовник,
с брызгами глаз в струях, порывах дождя.
Ликуй, земля! Падай, сосна!
Простор. Сердца костер
ярче и ярче раздуй, ветер!
Мне, мне, мне, для меня одного,
ветер, пропой
о том, как тернистой тропой
я прошагаю по упругим волнам земли.
О том, что сердца змей
притупились жала.
Острее кинжала
власть твоя, ветер.
Ода ветру - этому волновому
городовому, кормовому.
* * *
Лицо - это щит мысли,
где из прорезей-глаз
два жала кончиками уперлись
в оболочку зрачка тонкую
и вдруг вперед - будто искры тонкие,
тончайшие жала. Это у одного.
У другого - из амбразуры глаз
свинцово стволы пулеметов застряли,
и холодно, не отставая, идут за врагом.
За другом же вслед -
два влажных глубоких моря.
И стиснуты зубы упругого друга
сталь-память тебя бережет.
* * *
Эй, голытьба,
али пламя в груди не горит?!
Слушай, стиснув зрачки до боли в ушах,
что говорит ненависть!
Где вы, скопы багровых,
со вздутыми венами, лиц,
бегущих, сметающих загоны
городов, казарм, служб?
Где вы, верные часовые дружбы?
Падшие, бившиеся о стены загонов -
где башни пулеметов (на) нас ежами,
где отняли жажду любить,
любить жарко и нежно,
где в грудь любви штыком — закон.
Он стар, ржав.
О-о-о, это ржавое сердце машины,
где живое о зубья рвется…
Нежно и тонко кричит жертва,
и теряет, теряет, теряет
крупицы жизни, крупицы жажды.
Кто говорит, что мы грубы,
кто говорит, что мы слепы?
Вон наш Гора -
нежный, первый, верный солдат, брат.
Время придет, и ровно сомкнете ряды -
каждый, кто жаждал, кто падал
от боли кольца на запястьях желаний,
не понят, сгноен заживо.
Эй, вы, удальцы городов,
немые быки деревень!
А может, если всю землю кровью полить,
родит она нам ребенка-свободу!?
* * *
Насмешки не понять вам.
Хохот пушек над головой вашей -
вместо моего смеха
горького, громного
в горах.
* * *
Пойте голосами звонкими
земляники родство с мамонтом,
диким и древним.
Но где уж, все заняты постройкой каналов.
Миллионы тонн человеческого волоса.
Дешевле колоса — людей горла.
* * *
Не слишком ли много нас развелось, люди,
что так разрослась машина жрецов,
политиканов, бумажных чиновников -
лиц, трусливо уткнувшихся в книги.
Неужели так важно, чтоб каждый,
как крыса, вороша листков вымершие лица,
учился чинно в землю входить
и чисто пером по странице водить.
Эти кастраты жажды!
Вы хотите поймать ветер.
Платон, этот Аполлон от кастрюли,
мухой навозной взвился он.
За бороду и в пыль!
Друзья, торопитесь
жадно глотать дни голубые.
Небо седое все знает, прощает.
Падаль, каждый старайся войти в зенит.
Кто видел грозы -
ведь скрежет любовный земли и неба
какое дыханье дает
тем, кто с чайкой вдвоем
над волнами, над горами.
Гордый Гора, мой ученик,
умер в грозе.
Но головой тяжелой,
мыслью, как колос,
сразу, смаху, наземь махнул,
ткнул тяжелой копной головы в пашню.
И хор гор, березовый зов,
звонко по синему небу пробрызгал.
Рыскал волк. Ему от Горы сила -
ведь мясо в желудке,
что казаку кобыла.
Слава!
* * *
Кто я, бросающий зовы в темень колодца?
Когда белые тельные резвые люди,
борцы дела «Я», императорства «Я»,
ринутся выполнять свой обет?
На алтаре моих книжек секта юнцов
или белогрудых синеоких бойцов
по зову и крику «Я»
ринутся к родникам утоляющим.
Священно «хочу» для мужчины.
Кто я — посылающий,
пылающий для вас,
благословляющий вас -
царь или странник с клюкою?
А, может, костяной человечий мозоль,
стон в суставе машины?
Служба. Служба друг другу священна
по собственной воле.
Я в поле. Мир предо мной на ладони.
Буря, искра, знамя — я с вами.
Бейте женщин, мужчины,
не идущих за вами, Бог с вами!
Филиал фашизма? Нет, за себя,
воля, воля «Я».
За дело мы взялись, орлы,
и летели по полям перья чистейшие
чести поруганной,
будто листья избиваемых градом древес.
Молодых светлолобых повес
я зову лить воду воли
в иссохшую землю «хочу»,
лететь под откос, не вешая нос.
Каждый, кто молод — сердце молот!
Хочу в Африку — границы долой!
Враг падал. Падаль — добыча волков,
честных серых царей лесов.
Падайте, недруги! Под танками дружбы -
ваши разбитые головы.
Хочу! А не то стынет земля.
Хочу под знаменем «Я»
бить в ржавый ствол «Мы».
«Мы» — только когда хочу «Я».
Как щедра земля «Я»!
Побеждает сильный.
Он же беспощаден, прост и великодушен.
Этот добрый великан «Я» щедр.
Но и священно «Мы»,
когда это миллионное «Я»
по воле каждой мельчайшей частицы «Я».
Сильные, бейте сильных!
Слабые, ненавидьте слабых!
* * *
Вот речка — душе уставшей простор.
Про хлор, опять и здесь хлор.
Да когда же поймете, что рубль, нажива -
это же нож жилам берез?
Синтетический человек пахнет хлором.
Хлорвиниловый, тебя винил я,
да ты не понял, огня достоин.
Перекуем заводы и бомбы!
Не нужны бомбы — летающий дом бы!
Яд «Я» проник в толщу телец «Мы».
Мина «мы» на мине.
Ястреб «Я» — мышь «Мы».
Мычала на бойне мочала войны,
скоблило остро стенки «Мы».
Мураши, вши — ваши души ровны
и круглы, как полено.
Вы — сруб из поленьев,
где развратная самка а-ля политик.
Вы каждый — винтик,
пуговица в грязных штанах Кремля.
«Я» — это звезда,
сложно и трудно светящая в дебрях.
* * *
Бежал олень промеж домов.
Удивление морщило твердые лбы дубов.
Мечтатель дубров, Дуров,
конфетка, бумажник, зарплата,
косые бичи репрессий,
и где-то в далекой Сибири рождались песни
о странах известных и людях безвестных.
В косую щель судьбы порхали младенцы,
эти леденцы родителей, концы их.
Продолжение себя в веках
терпело крах в пятом колене.
Почему в пятом? Не знаю.
А вы знаете, почему на земле маки?
Это наши кости, как коряги,
рвано лоскутьями цветут,
и уйдут обратно в толщу земли.
многие сыны, многие отцы.
А город объял тарарам,
и харкал небу чахоточно и красно.
Ясно?
* * *
Картошку пекут молодые ребята.
Ястреб над речкой кружит,
вяло и ласково гладит по крыльям ветер.
Солнце над лесом кричит петухом,
петух запевает солнцем.
И тучки оконцем
на землю доверье дождем проливают,
чтоб я зеленел лесом.
* * *
Писк Симы в когтях Пети -
любите природу, дети.
Папа с ножом полосато слюбил петуха.
Чахоточный ветеран харкал «кха».
В бадейке варилась уха.
Осетр мечтал под нож мясника.
Я же пою про цветочки эти,
чтоб жарче и ярче любили дети
природу-мать - учись обуздать.
Гром грохнул, дом охнул,
В Волге большой малые люди,
как мухи на блюде.
Блюди закон, человек.
Царь-повелитель,
сам дары жизни срывает он.
А время срывает нас вместе всех:
Авраама Линкольна, негра Америки,
собаку Тузик и моей бабушки бзик.

Продолжение следует…


Вступление | Жизнь | Творчество | Люди

Copyright © 2002-today 123lab.ru All Rights Reserved